Александр Бараш

 

Из цикла «Средиземноморская нота»

 

* * *

Ты любил эту долину,

каждый ее изгиб,

она идеальный сосуд

для плазмы твоей любви.

Разрушенный храм на холме.

Родник. Заросли ив.

Пенные волны террас

миндаля и олив.

 

И когда в новой жизни придёшь

к тихому склону холма,

к ручью в одичавшем саду

плывущих под солнцем камней,

обернись и увидишь:

свет – это больше, чем тьма

по ту и по эту сторону

слабой сетчатки дней.

 

 

* * *

Там есть место, где дождь

превращается в снег –

в самом конце подъёма

из долины к горной гряде.

Безнадёжное «да» твердеет

в свободное «нет»,

бесплотное «везде» – 

в земное «здесь».

 

Открыт, как огромная книга,

разворот синих гор,

шпили кипарисов, переливы

олив, облака миндаля,

страницы тумана, буквы терновника,

блаженный простор,

строки лимонных садов,

ясно-золотая земля.

 

 

КОНСТАНТИНОПОЛЬ, 1453

 

Город в осаде. Сколько мы еще продержимся – неизвестно.

Может быть, несколько дней. Или несколько недель.

Я сижу над своими рукописями. Успокаивает, что есть,

по меньшей мере, вечность одного дня.

За окном стена, увитая виноградом.

В моей маленькой комнате полумрак, кровать,

сундук с книгами, стол. Что бы ни было –

последние дни или часы или середина

жизни, этого росчерка на песке в часы отлива –

остаётся, как всегда, делать то, что любишь:

писать, запоминать в строке свитка

(так же растут годовые кольца на теле дерева) –

то, что хотел сказать: самое естественное

и необходимое. Сохранится ли это,

будет ли нужно кому-нибудь? Если сохранится –

будет нужно тем, кто окажется в том же тупике

истории своего города, страны, эпохи через сто

или тысячу лет. Слышны крики на стенах, грохот

ударов в стену. Может быть, и дня не осталось.

Пойду обниму жену и детей. Стук барабанов,

рёв труб. Кажется, счёт пошел не на дни,

а на часы или минуты.

 

 

ИОСИФ ФЛАВИЙ В СТАРОСТИ, В РИМЕ

 

Я спасся благодаря дару думать и действовать,

данному с рождения и отточенному ко времени

разгрома восстания. Римляне утопили восстание в крови,

как лодки с жителями Тарихеи в Генисаретском

озере, когда они пытались выжить, отплыв от города.

Но озеро – не река и не море. А время идет по кругу.

И убежать не получится, можно лишь вовремя понять,

что шанс спастись от смерти – только в рабстве

и предательстве. Но если весь остаток жизни

посвятить истории тех, кого предал, то это,

может быть, лучший плохой выбор, чем самоубийство,

даже такое героическое, как восстание против Рима.

Мы думали: для нас настали последние времена и нам

поможет Бог. Да, это были последние времена.

И нам помог Бог. Но не так, как мы думали.

Он спас нас как народ – для новых испытаний.

Оставил в живых для себя. Испытаниям нет конца.

В их бесконечности – наша вечность. Я

сделал всё, что мог: описал свое время –

это свидетельство о том, как сохранить

себя, потеряв всё остальное.

 

 

* * *

Этот холм был городом

три тысячи лет назад. Я как будто

пытаюсь вспомнить то, что было со мной.

Вот здесь на перекрестке на плитах мостовой

прорезано поле для игры в кости, тут мы

случайно встретились, сказали несколько слов,

я помню это до сих пор.

 

Через много лет пытаешься то ли

понять себя, то ли вспомнить то, что

было, – точнее, то, чего не было.

 

После нас будет такая же долина базальтовых осколков

бывшей вулканической лавы, покрывающей Галилею и Голаны,

где куски колонн и мозаик неотличимы от диких камней,

трава и цветы – от своих предков тысячи лет назад,

ничто – почти ни от чего. Но пока мы живы, есть

этот маленький зазор – узкий просвет любви,

краткое безвременье между сезонами года:

ледяными дождями и солнцем, ярким, как

лампы в хирургической операционной.