Книжная полка Юлии Баландиной
Владимир Гандельсман. «В небе царит звезда». Избранные эссе. М.: Делаландия, 2024. – 191 с.
«Писать предисловие к книге, состоящей из предисловий...» – предваряет Владимир Гандельсман свою новую книгу. «Писать рецензию к сборнику рецензий...» – отвечу ему в тон. Представили? Представляю и я: Владимир Гандельсман – поэт, эссеист, переводчик (переводчик-любитель, как скромно уточняет он сам) – собрал под одной обложкой свои тексты, посвященные «высказываниям» современных авторов. Под «высказываниями» следует понимать не отдельные цитаты, а цельные произведения – стихи, поэмы, сборники рассказов, повести – от истоков замысла до его воплощения в конкретной форме. В книге собраны не только рецензии, но и преди- и послесловия, аннотации, записи радиопередач, отрывки из писем. Впрочем, «рецензия» – слово чрезмерно строгое для теплых, уютных посланий Гандельсмана, это, скорее, отзывы, отраженные звуки прочитанных строк. Написанные в разное время, но собранные воедино, они в неменьшей степени описывают Гандельсмана-поэта, чем поэтов, которых описывает он.
Названием для сборника послужили строки из стихотворения рано ушедшего близкого друга автора книги, петербуржца Льва Дановского; ему и Валерию Черешне отведены первые страницы. «Удивительное свойство дружеского союза, отличающее его от всех прочих, – свобода каждого не умаляется, но умножается. В данном случае – на три. Равносторонний треугольник без единого угла», – пишет Гандельсман о долгой, сквозь всю жизнь, дружбе, начавшейся в далекие шестидесятые. Неудивительно, что, анализируя тексты друзей-поэтов, Гандельсман связывает их схожими метафорами. Сравните: «Поэт, сей наученный горьким опытом ребенок, идет в обратном направлении, подчиняя время себе: он создает часовой механизм стихотворения, и в прозрачном его корпусе мы видим все ассоциативные зацепления, все возвратно-поступательные и круговые движения памяти... Поэт – устроитель времени, а значит – устранитель его поступательного убожества» – это о Дановском. И далее: «С каждым бывало: идешь по улице и мимоходом в какой-нибудь витрине или на рекламе видишь нарисованные часы и с удивлением замечаешь, что они показывают время, которое на ваших, ‘живых’», – это уже про Черешню, и ниже – о нем же: «В каждом стихотворении В. Черешня возвращается к пустоте пустыря. К миру, в котором нет ни Замысла, ни даже замыслов. К миру предельно безнадежному и чистому». Часовой механизм стихотворения и синхронизированные часы в витрине, апелляция к детству – времени чистому, «пустому», и пустырю – нулевому меридиану, точке отсчета и точке развития потенциала; совпадение ритмов, частот, чувств, смыслов – синергетический эффект этой дружбы заметен и сегодня.
В юбилейном очерке Геннадия Кацова, посвященном В. Гандель-сману, есть такие слова: «Вся взлетно-посадочная конструкция современной русской поэзии так основательно выстраивалась на протяжении последних лет тридцати, что без Владимира Гандельсмана ей не обойтись». Уточню: не обойтись без обеих его ипостасей – поэта и эссеиста, пишущего о поэзии.
Тексты Гандельсмана абсолютно свободны от соблюдения каких бы то ни было канонов, приличествующих жанру; всякий раз это плавание вольным стилем. Иногда отправной точкой может послужить заглавие представляемой книги, расшифровка и толкование слов, его составляющих, а иногда – музыка, звучащая в стихах. Прямые музыкальные ассоциации у автора вызывает поэзия Игоря Кураса – с акцентом на четкость и прозрачность композиции; Ирины Машинской – с выделением ее камерной, доверительной интонации; Льва Дановского – с его чистотой звука; Алексея Кудрякова – с его детской пронзительностью открывателя мира. «Чтение книги, особенно поэтической, – пишет Гандельсман, – сравнимо с посещением музыкального концерта. С той разницей, в пользу книги, что ноты у нас под рукой, и мы всегда можем вернуться к непонятной или полюбившейся фразе и более того, забежать вперед и без ущерба для цельности полноты впечатления услышать, скажем, завершающий аккорд». Относящаяся к миру музыки терминология присутствует почти в каждом эссе: тональность, аккорд, мелодия, акустика, гармония. И если ассоциативный ряд, соединяющий поэзию и музыку, не удивителен – оба вида искусства ритмичны, образны, эмоциональны, – то признание абсолютного слуха Каринэ Арутюновой в послесловии к сборнику ее рассказов «Патараг» – особого рода. Она «пишет музыку словами на протяжении всей своей прозы и не берет ни одной фальшивой ноты; в произведение вплетаются мелодии и голоса любимых авторов, местечковая речь и мощные пассажи в ветхозаветном духе, когда возникает еврейская тема», – определяет Владимир Гандельсман особенности ее стиля.
Порой он запросто, без витиеватых преамбул заявляет: «Екатерина Преображенская – преображает», и предлагает считать это не каламбуром, а сущностным выражением ее стихов, ведь несочетаемые в обыденной логике слова поэтесса преобразует в новые смыслы. Или: придумывает шутливую аналогию, где замечательная энергетика стихотворений Марии Степановой обыгрывается ее инициалами в формуле Е=МС/квадрат, добавляя при этом: «в ней столько жизни и счастливого здоровья, что я обозначил бы его термином, обратным медицинскому: сердечная избыточность».
Иногда структура эссе опирается на образы, использованные поэтом, – например, у Татьяны Вольтской бабочка, влетевшая в книгу на первой странице, свидетельствует о приверженности традициям, от них и выстраивается анализ текстов. Для книги Кати Капович «Веселый дисциплинарий» предисловие преподносится в виде тезисных характеристик, единым предложением, – не предложением даже, а списком отличительных черт поэзии, без единого упоминания имени – лишь цитаты, подтверждающие мысль рецензента. Отзыв о книге А. Цветкова «Ровный ветер» написан в полушутливой манере множественных начал и окончаний, отражая, тем самым, многогранность стихотворений, а для Владимира Жука и вовсе сложен дифирамб.
Владимир Гандельсман относится к числу людей, что слышат шепот звезд и переводят их разговор с небесного на земной, всякий раз находя удивительно ясные, осязаемые метафоры, и это в равной мере касается как его собственных стихов, так и отзывов о творчестве собратьев по перу. Вот, например, что он пишет про «Ялтинскую фильму» Янислава Вольфсона: «...поэма движется, как кинолента, кадр за кадром, имитируя стилистику первых фильмов… каждая главка поэмы подобна виноградине – прозрачна и освещена изнутри розоватым светом приморья». Или вот, о книге Хельги Ольшванг: «Ее стихи похожи на деревья, растущие диким, неподстриженным образом – строки-ветки растут прихотливо: то удлиняясь, то укорачиваясь, повинуясь пульсу поэта». У Владимира Ханана поэзия подобна градостроительству, где слова ложатся кирпичной кладкой, а заглавная Н в начале куплета символизирует прозрачность проспекта. Похожая, «архитектурная» аналогия – в рецензии на книгу Феликса Чечика «Муравейник»: «Буквы совершают свой насекомый труд и сбегаются в слова, муравьиная тропа слов вытягивается в предложение, предложения строят книгу». У Даны Гурской стихи «как нашатырный спирт», как «дуговая сварочная вспышка» – у Константина Кравцова, Андрей Бауман «хочет, чтобы в каждом атоме стихотворения заключался весь мир», Владимир Эфроимсон – москвич по Цельсию, американец по Фаренгейту... Образы Гандельсмана удивительно точны и, одновременно с этим, лиричны, запас их неисчерпаем.
Эссеистика Владимира Гандельсмана не только образна, но и насыщена аллюзиями: в творчестве рецензируемых поэтов всегда «проступают» голоса предшественников. Но эти аллюзии не заслоняют автора, не затеняют его самобытность, они лишь намечают пунктирную линию преемственности: «Первое, что я всегда замечаю, читая стихи Андрея [Грицмана] – это их неумолимая самостоятельность. Ассоциации, аллюзии на Блока, Мандельштама или Есенина и вообще переклички со множеством поэтов – да, но ни малейшего сходства. Я всегда узнаю этот голос, пробивающийся то сквозь неровный нервный ритм, то сквозь плавный – скреплённый прочной рифмой, иногда – полурифмой, иногда – неким подобием ее, пришедшим, вероятно, из английского». В поэзии Андрея Баумана Гандельсман усматривает и торжественную интонацию русских религиозных текстов, и традиции греческого эпоса с его сложносоставными «гомеровскими эпитетами», и юмористические нотки Баратынского, и наследие Хлебникова, но ценит его за содержательное новаторство, за плотность слова, гражданскую позицию, за то, что сердце бьется всякий раз сильнее, когда слушает его. О Марии Степановой Гандельсман говорит, что клавиатура ее упоминаний столь широка, что «хватит поживиться и воробьям, и репортерам», затем, играючи, в подтверждение своих слов, выдает десяток примеров, где Пушкин и Лермонтов причудливым, но органичным образом соседствуют в ее стихотворениях с Маяковским, Ходасевичем и Пастернаком.
Любовью к родному городу наполнены комментарии о стихотворениях поэтов-петербуржцев. «Тому, кто хочет стать поэтом, надлежит родиться в Петербурге – больше шансов, что предприятие удастся. Речь, конечно, о втором рождении, не биологическом», – считает Гандельсман. Он чувствует город на уровне колебаний звука, отраженного береговым гранитом. «Эти стихи сделаны по образу и подобию города и его имени, стоящему на гранитном фундаменте двух ‘р’» – характеризует Гандельсман поэзию Т. Вольтской и тут же добавляет к этому определению множество оттенков-интерпретаций: город в обратном прочтении звучит как «дорог», Город – Град (Небесный) побуждает видеть «город» в Богородице, рифма Город/Голод напоминает о блокадной судьбе, а Нева, ни много ни мало, впадает не только в Финский залив, но и в культуру и историю разных времен, в которых переплетаются и Гефсиманский сад, и Бородино, и Аушвиц, и Косово.
Владимир Гандельсман пристрастен в своих текстах: «Кто сказал, что мне не позволены прямые эмоции? Выражаю: блестяще!» Или вот: «Ослепительные стихи. Сияющие». Эмоциональный отклик всегда подкреплен доказательной базой, автор приглашает читателя лично убедиться в обоснованности восторгов. Так, цитируя К. Крав-цова («Но так светло, так голо в этом сквере – / безмолвном, отрешенном, предстоящем...»), он пишет: «В слове ‘сквер’ есть и скверна и вера – оно словно бы утверждает своим составом ту парадоксальность, о которой я упомянул выше. Всё просто: вырваться из скверны и обрести веру. Не зря и сквер не только безмолвный и отрешенный, но и предстоящий (в будущем)». Фонетические ассоциации обращаются смысловой наполненностью, а способность поэта в двух строках обрисовать бэкграунд, зафиксировать настоящее и утвердить обязательное в будущем очищение действительно вызывают восхищение. Рецензию на сборник стихотворений Анны Гальберштадт «Пасмурное солнце» Владимир Гандельсман начинает словами: «В этой книге есть всё, что я люблю: ясность высказывания и четкость изображения, выразительно выписанная сиюминутная деталь и боль памяти, которая, оплакивая и воскрешая утраченное, откликается в сердце читателя той же болью. И всё это сделано спокойно, без нажима, тем более – без надрыва». Аргументы рецензента принимаются безоговорочно: говорить про боль памяти спокойно, без нажима, но так, чтобы эта боль откликалась, – ценное качество.
Отдельно хотелось бы отметить небольшое эссе, посвященное книге стихов Александры Хольновой «Здесь обернешься». Отмечая «интуитивность» поэтического стиля молодого автора, Гандельсман выбирает для анализа одно стихотворение («Скорбь твоя, Пенелопа, скорбь твоя, Одиссей») – если не программное, то поворотное в сознании поэтессы. Уделяя особое внимание ассоциативно-звуковому ряду скорбь/скарб-скарабей-корабль-карабкаться, его вибрирующей тяжести последовательных движений – ползти, плыть, с трудом взбираться с тяжелой ношей скорби-скарба, – он далее переходит к трансформации пунктуационных акцентов в смысловые. Сдвиг в ключевой фразе – теперь она звучит со смещением: «Скорбь – твоя Οδυσσέας, скорбь – твоя, Πηνελόπη» – свидетельствует об отказе наследования культу античности; греческое написание закрепляет акт отторжения, поясняет Гандельсман: «[Скорбь] не моя. Я оставляю вас в античности. Я больше не молюсь на вас и вашу скорбь. Она сделала свое дело: раскрыла мои глаза, и глаза высохли на солнце иудейской пустыни. Я обратилась в другую веру». Драматический накал борьбы идентичностей усиливается в финале: героиня не может оторвать взгляда от рук Пенелопы, распускающих пряжу, она сомневается: действительно ли глаза ее сухи от всматривания в иудейскую пустыню или всё же дело в завороженности Пенелопой, в прошитости сознания прежними культурными кодами. «Беспощадный в своей честности поворот», – отмечает Гандельсман, прекрасно чувствующий вибрации души нового поколения: не эмигрантов еще – релокантов, их неготовность к мгновенному отречению от прошлого.
Остались не упомянутыми яркие и глубокие рецензии на стихи Александра Самарцева и Григория Стариковского, замечательные предисловия к книгам Владимира Строчкова и Славы Полищука, заметки и отзывы о книгах других писателей. Но право, лучше взять в руки сборник и, вдохновившись восторженными и вдумчивыми текстами Владимира Гандель-смана, перечитать любимых авторов, открыть для себя новых, обнаружить неожиданное в уже знакомом. Лучшего проводника вам не найти.
